I'm still standing (c)
Итак, впервые на арене - фанфик про Горького. 
До сих пор горю этой историей, как олимпийский факел.
Жанр: детектив, ХАОСЪ с интригою и разоблачениемъ.
Пэйринг: Том Хиддлстон/Бен Уишоу ( ) , Кеннет Брана/Мэтт Бомер ( ) НАМ НЕЛОВКО (с)
Ворнинг: вольное обращение с биографией Горького, датами, историей России и фактами, а также Крис Хемсворт в роли Льва Толстого.
Краткое содержание: Максим Горький в 1903 году собрал гостей и хотел прочесть им свою пьесу "На дне" - и тут оказалось, что рукопись исчезла.
В ролях:
ЧРЕЗВЫЧАЙНО неловко. Фото прилагаются.Максим Горький
УСЫ ЕСТЬ? ЕСТЬ!
Вениамин, сын Горького
Томас Введенский, молодой модный режиссер МХАТа
Матвей БомАр, актербольших и малых театров(с) МХАТа
Кеннет Шаляпин, знаменитый певец
Жена Горького, Екатерина Павловна
Как Ромола Гэри ухитрилась стать матерью Бена Уишоу - понятия не имею
А ТАКЖЕ
Лев Толстой, писатель
ПРОСТО ПРЕДСТАВЬТЕ НА НЕМ БОРОДУ, РУБАХУ И МЕГА-БРОВИ
И пьеса «На дне»
В роли самой себя
И вот как было дело.
ГОРЬКИЙ: НА САМОМ ДНЕ1903 год, Нижний Новгород,музей Горького квартира Горького, которую тот снимает с женой и сыном. Горький готовится к открытию Народного театра, где собирается ставить всякие смелые вещи - например, провокационную пьесу «На дне», которую он недавно закончил. Никому, кроме домашних, он свою пьесу еще не читал, и вот сейчас позвал погостить людей, которые могут быть полезны в продвижении Народного театра: модного режиссера из Москвы, которого он хочет заманить ставить «На дне», а также Шаляпина и Толстого, мнение которых все уважают.
Будучи в Москве, Горький зашел к Шаляпину с этой идеей, но тот был не в восторге – тащиться в Нижний непонятно зачем – пока Горький из вежливости не выдал: «Жена вам кланяться велит, и сын привет передает».
- А, сын? – оживился Шаляпин. – Уже большой, наверное. Сколько там мальчику-то уже? Небось, двадцать один есть.
- Будет одиннадцатого мая.
- Вот после одиннадцатого мая и приеду, - смягчился Шаляпин и тут же записал себе напоминание в специальный календарь, где отмечал, когда знакомым мальчикам исполнится двадцать один.
Вениамин Горький, между тем, терпеть не мог Шаляпина – как и всех остальных представителей искусства, культуры, буржуазии и царского режима, включая собственного отца, который казался Вениамину одиозной фигурой – живет как буржуй, а сам понимание народной души изображает! В душе Венечки зрела революция – и больше всего на свете он мечтал вступить в недавно, в 1902 году образованную боевую организацию партии эсеров под руководством Азефа. Вот где жизнь! Вот где настоящие дела! Путь России в светлое будущее лежит только через убийство сытых, ленивых министров, богатеев и – в перспективе – царя, в этом Венечка был убежден.
Узнав об этом, Горький пришел в ужас и отчасти потому в Нижний из Москвы и уехал – чтоб держать сына подальше от этих богомерзких личностей, чего Венечка ему не простил и теперь дулся как мог, сидя в Нижнем.
Помимо этого ужасного Шаляпина, который перед всеми изображает, что великий певец и все теперь должны от этого умереть от счастья (по мнению Венечки, он бы и сам так же спел, если бы комплекции был более корпулентной), папаша пригласил лицемерного Толстого, который, как и папаша, любил изображать любовь к народу, и еще позвал красивого режиссера Введенского из Москвы, который вдруг явился – чем вызвал у Венечки раздражение, которого тот и сам не понимал – с синеглазым актером немужественного вида. Венечка очень сомневался в мужественности своего собственного вида, поэтому себе подобных терпеть не мог. Если бы красивый режиссер один приехал, куда лучше бы было – тот, конечно, буржуй и прожигатель жизни, но хоть смотреть приятно.
А Горький между тем с нетерпением ждал приезда гостей. Сын последнее время стал невыносимым, жена тоже – была ведь Катерина всегда и верной секретаршей, и соратником, и другом, а тут разом озлобилась, как будто что-то подозревать начала. Волком смотрит, даже перепечатывает новые работы на машинке нехотя, словно забыла, за какого гения замуж вышла. Неблагодарные они, женщина, что тут скажешь.
И вот, наступило двадцать пятое августа.
После суетного дня приезда вечером гости собрались за столом в большой гостиной – с картинами на стенах, старым пианино, прелестной карикатурой «Чем я виновата, что люблю солдата» (Горький повесил ее над диваном назло жене – она ее терпеть не могла) и новенькой модной мебелью в стиле модерн. Горький собирался читать свою пьесу гостям перед ужином – жена говорила, что надо бы после, но по мнению Горького люди сытые склонны к душевной лени и не воспримут так остро всех перипетий его скандального сочинения. Гости поглядывали в сторону буфетной со старательно скрываемым аппетитом и ждали, когда автор начнет чтение.
И вот, Горький вышел в кабинет, где в верхнем ящике стола лежала рукопись – и понял, что ее там нет.
Он посмотрел на столе. Под столом. В других ящиках. На полке, за подарочным набором мясных вертелов. Нету.
А гости ждут в гостиной.
- Венечка! – крикнул Горький, и сын нехотя, нога за ногу, притащился на зов. Он любил, чтобы его называли Вениамин. – Ты случайно не брал «На дне»?
Венечка красноречиво фыркнул.
- Тогда опроси прислугу – кто прибирался в моей комнате? Пару часов назад я проверял, рукопись была тут.
- Пап, у нас одна прислуга. Кухарка, она же горничная.
- Вот ее и спроси! – рявкнул Горький.
Услышав шум, пришла Екатерина Павловна, все втроем они еще поискали рукопись и расспросили кухарку – безрезультатно. И тогда Горький понял: рукопись похитил кто-то из гостей. И приказал запереть все двери в доме, потому что – увы – он не успел снять с рукописи копию: точнее, Екатерина Павловна не успела, копуша несчастная! – и то, что пропало, было единственным существующим экземпляром «На дне».
А тем временем в гостиной Шаляпин нетерпеливо барабанил пальцами по столу. Его – очевидно, без всякого умысла – посадили прямо напротив Томаса Введенского, с которым у них, кхм, ну, было. В Москве. Долго было. А потом Томас, нервическая натура, Шаляпину поднадоел – он и сам нервическая натура, ему нужен кто-то надежный, предсказуемый – ну, или милые мальчики которым-уже-двадцать один. В одном человеке данные качества никогда не сочетались: Шаляпин когда-то – глупость – решил, что найдет все это в Томасе, но ошибся, и теперь сидеть напротив него было мучительно неловко. А Томас хоть бы что – и в ус не дует. Да еще такого актера хорошенького из Москвы привез, несколько старше любимого возраста сэра Шаляпина, но зато какие глазки синие, уму непостижимо. Томас, шельма, времени даром не терял. Было у Томаса и хорошенького актера с чудовищным псевдонимом Матвей БомАр что-нибудь или пока нет, даже наметанный глаз сэра Шаляпина определить не мог – но даже если нет, наверняка все к тому и двигалось.
- Знаете, а я совсем забыл-с, - сказал сэр Шаляпин, поднимаясь из-за стола. – У меня же концерт в Консерватории. Поеду, пока не опоздал.
- Но Кеннет Иванович, вы же в Нижнем, а Консерватория в Москве, - легким тоном сказал Томас. Красивый актер улыбнулся во весь рот, чем привел сэра Шаляпина в бешенство.
- Как раз успею, если выеду пораньше. Счастливо оставаться, господа. С хозяевами по дороге попрощаюсь – они, кажется, возвращаться не собираются и ужином нас не покормят. Всего хорошего, Лев Николаевич.
Лев Толстой сонно кивнул ему, и Шаляпин спустился по лестнице, взял пальто и дернул дверь.
Дверь была заперта.
Он дернул еще раз.
- Простите, Кеннет Иванович. Вернитесь в гостиную, - сказал бледный Горький, выходя из соседней комнаты. – У нас чрезвычайное происшествие.
Заинтригованный Шаляпин вернулся обратно, в комнату вернулись все члены семьи Горького, и тот трагически объявил:
- Господа, «На дне» пропало.
- Какой ужас! – ахнули все.
- Мы должны немедленно заняться поисками. Я уверен – рукопись не покидала дом. И я уверен – взял ее кто-кто из вас! – Горький повысил голос, все больше входя в раж. Его великая пьеса! Пропала! Его прелесть пропала!
И он понесся по десятому разу перепроверить ящики стола.
- А мы ужинать-то будем сегодня? – вдруг громко спросил Толстой, шевеля бровями.
- Полноте, Лев Николаевич, тут такая трагедия-с, - пробормотал Томас, мысленно леденея от того, что спорит с великим писателем, который к тому же, судя по комплекции, может скрутить его одной рукой в бараний рог.
Но Толстой ответил неожиданно добродушно.
- Распорядитесь, голубчик, на кухне, чтоб сюда покушать принесли.
Томас хотел было сказать, что он не прислуга, а модный молодой режиссер, но, посмотрев на Толстого, молча пошел на кухню.
А Шаляпин между тем как бы невзначай сел рядом с Матвеем.
- Ну, как поживаете, молодой человек? – спросил он бодрым голосом, который держал для старушек, поклонниц, а также мальчиков, которым уже есть двадцать один.
Матвей нервно огляделся и как-то криво улыбнулся – как будто Шаляпин застал его врасплох, хотя тот ведь еще заранее на него смотрел с интересом, можно было и пораньше догадаться!
- Хорошо. Играю в театре, - брякнул он, и Шаляпин засмеялся низким грудным смехом.
- А я пою потихоньку. Знаете, возьмите мою визитную карточку на всякий случай. Свяжитесь со мной, если вам вдруг что-нибудь понадобится.
- Например что? – все так же растерянно брякнул Матвей БомАр – как будто прямо первый раз замужем, что с таким-то псевдонимом и в порочной московской среде вряд ли было возможно. Шаляпин растрогался и разозлился одновременно.
- Участливое плечо. Или билет на мой концерт. Для вас устрою из первых рук, - интимным голосом сказал Кеннет Иванович.
Матвей открыл рот. Потом закрыл. То, какую он дурочку валял, уже начало бы раздражать, если бы не его прекрасные бирюзовые глаза, которые смотрели на Кеннета Ивановича, как чистой воды сапфиры. Повторив это сравнение про себя, Кеннет Иванович вздохнул и подумал, что стареет.
Он бы с удовольствием продолжил такую интересную беседу – но тут с первого этажа раздался такой пронзительный женский вопль, что сэр Шаляпин уронил лорнет, Матвей вскочил, Толстой нахмурил свои необъятные брови, а Томас, который как раз возвращался в комнату, стукнулся головой о притолоку.
Все бросились вниз.
Кричали из кухни. Это была кухарка. Она открыла заслонку печки, чтобы подогреть ужин, и нашла в печке обожженные остатки пачки листов. Слов разобрать было уже нельзя, да кухарка и читать не умела, но сразу поняла: это та самая пьеса, которую искал хозяин.
***
Все влетели в кухню, толкаясь в дверях. Кухарка вопила во весь голос.
- Алексей Максимыч, родненький! Не погубите! Это не я, не жгла я никакие бумажки, вот вам крест, я не знаю, откуда они взялися-то тут!
Горький, белый как мел, смотрел на кучку золы, которая осталась от его пьесы. До этого он думал, что это все шутка, что кто-то решил разыграть его и все. Но это… это уже поступок злобный, безжалостный, и он знал в доме только одного человека, кто мог такое сотворить. Горький обернулся, схватил Венечку за воротник и, брызжа слюной, завопил:
- Это ты! Ты, паршивец! Не отпирайся, сам знаю, кому еще! Я знал, что ты до виселицы дойдешь со своими дружками, но чтоб такое…. Как ты мог, паскуда ты такая!
- Не трогай сына, изверг! – пронзительно крикнула Екатерина Павловна, отдирая руки мужа от безвольного перепуганного Венечки. – Тиран! – потом пригладила волосы и выдавила милую улыбку. – Господа, вернемся в гостиную, нечего тут толпиться. А ты, Машенька, не плачь, никто тебя ни в чем не винит. Раз Алексею Максимычу так его писанина дорога, следил бы за ней получше, - и, гордо взмахнув юбками, Екатерина Павловна вышла из кухни.
В гостиной все так же сидел Толстой и наворачивал стерлядь – стараниями Екатерины Павловны угощение наконец оказалось на столе. Лев Николаич отличался мужицкой стойкостью характера и, по общему мнению, был слишком великий человек, чтоб обращать внимание на то, что происходит вокруг.
Все расселись по местам, и повисло тягостное молчание.
- А я все равно знаю, что это ты, - упрямо сказал Горький сыну, зыркая на него через стол. – Мало я тебя порол. Жалел. Зря.
Екатерина Павловна хлопнула рукой по столу. У нее было лицо женщины доведенной, и все притихли. По всему было видно - начинался скандал.
- Алексей, хватит! Как же я устала от всего этого! Веня и так от рук отбился, а ты еще добавляешь! Вообще сыном не интересуешься, только театром своим и пьесами проклятыми!
- Да кто виноват, что сын у меня такой паскудник! – рявкнул Горький.
Екатерина Павловна уперлась руками в стол. Она была дочь купца, но в ее позе сейчас было что-то от разозленной деревенской бабы, и в этом было нечто настолько угрожающее, что все затаили дыхание.
- А знаете что я думаю? – вдруг сказал Томас Введенский – как будто хотел отвлечь внимание на себя, пока не разразилась семейная драма. Лицо у него было такое комически решительное, что Шаляпин приподнял брови. Он сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и с интересом следил за происходящим. – Я думаю, вы сами свою пьесу сожгли!
Горький был так поражен, что, кажется, забыл и про жену, и про сына.
- Да вы что? С ума сбрендили?
- Я уверен, у вас есть еще одна копия. А эту вы сожгли, чтоб устроить громкий скандал. Собрали в доме уважаемых людей, поставили все вверх дном, а потом появитесь со своей невредимой пьесой, как по волшебству, и тут-то все у вас и начнут рвать ее из рук. К нам такое из Европы пришло, лет пять назад. Называется реклам.
Горький покраснел так, будто его сейчас хватит удар.
- Да вы… - выдавил он, хватая ртом воздух. – Да я вас… Да вы кто такой! Модный режиссер, а ни одной толковой пьесы еще не поставил! Все ваш богатый папенька-купец и его денежки! Я, думаешь, почему тебя, хлыща, позвал? Потому что ты вокруг своих бездарных постановочек умеешь шумиху поднимать, а мне шумиха как раз и нужна! На что ты еще годен! Тоже мне, Станиславский!
Томас побледнел. Ему попали в больное место.
- Скандал-с, - констатировал сэр Шаляпин из своего кресла.
И тут раздался громкий голос Екатерины Павловны.
- Мальчика обвиняешь, на гостей бросаешься, святоша недоделанный, а сам в будущем месяце, после открытия театра твоего проклятущего, с актриской в Италию сбежать собираешься, - звенящим голосом сказала она. – Думал, я не знаю?
Тишина повисла такая, что слышно было, как за окном подвывает ветер.
- Да как ты смеешь перед гостями меня ославить! – взревел Горький, вращая глазами. – Дура ты этакая!
И тут, с грохотом отодвинув стул, из-за стола поднялся Матвей Бомар.
- А знаете что? Я жалею, что приехал, - дрогнувшим голосом сказал он.
Все повернулись к нему. Его-то сюда вообще не приглашали, Томас сам его с собой притащил – так что слышать такое было странно.
- Я всю жизнь мечтал на вас посмотреть, - не отводя от Горького взгляда (сапфировых глаз, мысленно прибавил Кеннет Иванович), сказал Матвей. – С тех пор, как моя мама мне рассказала, кто мой отец.
На этот раз подавился стерлядью даже Толстой, и выскочившая из-за двери заплаканная кухарка начала хлопать его по спине. Остальные были так поражены, что даже не повернулись.
- Помните Лену Бехтереву из старших классов гимназии? – тихо сказал Матвей. – Помните, как она вам сказала, что ребенка ждет, а вы на ней жениться не захотели?
Сэру Шаляпину на колено упал столбик пепла от папиросы – но он даже не заметил.
- Двойной скандал-с, - пробормотал он.
- Она мне все ваши книги читала, когда вы известным стали. Я их больше всего на свете любил – Данко, старуху Изергиль. Мечтал, как однажды вас встречу и какой вы будете. Вы не представляете, сколько мне пришлось интриговать и притворяться, чтоб к вам в дом попасть.
- Интриговать и притворяться, значит? – негромко сказал Томас, глядя на него. – Прелестно.
- Тройной скандал-с, - вставил сэр Шаляпин, на этот раз – не без удовлетворения.
- И знаете что? Вы меня разочаровали. Я вам даже благодарен, что вы избавили меня от иллюзий.
- И что? Ты денег просить явился? – сказал Горький, грубее, чем собирался – чтобы заглушить ужас от того, что он только что заметил, как во многом это лицо похоже на его собственное, только красивее, конечно, красивее – Лена Бехтерева была прелестным существом.
- Ничего мне от вас не надо. Просто в глаза вам хотел посмотреть. Прощайте. И знаете что? Мне все равно, что там случилось с вашей пьесой, - отрывисто сказал Матвей и пошел к двери - но Шаляпин с ловкостью, неожиданной для такого крупного человека, поймал его за локоть.
- Останься, там все двери заперты, - негромко сказал он. И Матвей с непонятным облегчением подумал – кто я такой, чтоб спорить с великим Шаляпиным.
- На семью ополчился, а сам-то, - негромко сказал Веня, исподлобья глядя на отца. – Разращенные буржуазные нравы. Позор, отец. Вот Гегель, например, говорит, что…
Горький опустился за стол и обхватил руками голову.
- И знаешь что? – Веня решил закрепить успех. – Ты хоть смотри, кого в дом приглашаешь! Шаляпин не приезжал-не приезжал, а потом как мне 21 стукнул – он тут как тут! Ты не слушаешь, пап, что про него люди говорят? Так послушай!
Шаляпин достал новую папироску и улыбнулся.
- Продолжай, мальчик, ты так раскраснелся, смотреть приятно.
Веня зло зыркнул на него, но продолжил:
- Введенский еще ничего не сделал, а уже модный режиссер, да еще этого мошенника притащил! А Толстой - сам весь такой народный, а крестьянок лапает, вон, вон, глядите, где его рука!
Все посмотрели на Толстого. После того, как его спасли от удушения стерлядью, он кухарку так и не отпустил, и та теперь стояла рядом с ним, воркуя «Кушайте, кушайте, Лев Николаич», а его рука оглаживала ее широкое крестьянское бедро.
- Вы, папа, откуда знаете, что это не Толстой подговорил кухарку рукопись сжечь? – разошелся Венечка.
- Судя по композиции, которую мы видим - разве что кухарка случайно закатала рукопись в пирожок и Лев Николаич случайно ее съел, - весело сказал Шаляпин, и все засмеялись.
Веня разозлился – и ушел, хлопнув дверью, в буфетную: курить в окошко.
***
Когда вслед за ним в буфетную вышел Введенский, Веня готов был спихнуть его с лестницы – но, конечно, не спихнул.
- Я вас понимаю, - вдруг сказал Введенский, тоже доставая папиросы. - Я такой же, как вы. Думаю, России давно уже нужны новые герои и новые пьесы, а не благостные сочинения господина Толстого и не псевдо-смелые идеи вашего отца. Но как можно говорить об этом в таком доме и таком обществе, разве они поймут? Будьте поосторожнее.
- Да что ты можешь знать! - Веня нервно закурил и от запальчивости перешел на ты. - Живешь в столице, катаешься как сыр в масле. Ты хоть раз простой народ видел? Ты с рабочим хоть рядом стоял?
И в этот момент в буфетную вышел Шаляпин – Екатерина Павловна очнулась от происходящего и велела ему не дымить в комнате, а идти курить в окно буфетной. И он услышал последние слова Вени.
- Он стоял рядом с рабочими куда чаще, чем ты думаешь, - зажимая зубами папиросу, сказал Шаляпин. - Ты бы поостерегся, Вениамин. Ты не знаешь, кто это. Если бы твой папа знал, каких вольных товарищей приглашает к себе в дом…
И он подчеркнул слово «вольных» так по-особенному, что у Вени захолонуло сердце. А что, если этот господин Введенский из…
Он только собирался спросить – но Томас уже побледнел в пятый раз за вечер и вышел из буфетной, выбросив не начатую папиросу в окно.
А между тем в гостиной Екатерина Павловна волком смотрела на Матвея. Даже то, что муж ее собирается сбежать с актрисой в Италию, не задело ее так, как то, что он так постыдно отказался отвечать за грехи молодости и никакого раскаяния не выказал. И как у этого юноши совести хватило к ним в дом явиться?
- Знаете что? Мне надоело. Я для тебя уже давно просто печатная машинка, Леша. Я уезжаю в Москву, к маме, - звенящим голосом сказала Екатерина Павловна. – Не могу больше в этом доме находиться.
- Не надо, Екатерина Павловна. Это мне надо уехать, - встал Матвей.
- Да нет, пусть проваливает отсюда! – рявкнул Горький. Все на него ополчились, а жена, которая должна его во всем поддерживать, вдруг тоже начала будто ускользать из рук. – Это ты ее сожгла, да? Только бы мне назло!
Он хотел схватить жену за плечо, но Матвей его оттеснил, и держал, пока жена кричала ему:
- Тебе твои бумажки важнее, чем мы все! И знаешь что? Твоя пьеса драгоценная – просто безнадега, я бы ее сама сожгла!
Горький наконец вырвался из хватки Матвея и хотел было уже броситься и схватить жену за шею – мысль о погибшей пьесе застила все – и тут на него бросился Веня, вернувшийся из буфетной с остальными.
- Не смей на маму руку поднимать! – крикнул он. – Это я, я твою пьесу сжег, ясно? И еще раз бы это сделал!
По комнате прокатился вздох. Горький моргнул и опустился за стол, будто из него выпустили воздух.
- Я тебя убью, - спокойно сказал он сыну. – Я этой пьесой Россию изменить мог.
- Вряд ли, - вдруг ледяным тоном сказал Введенский. – Смешные у вас представления о России, Алексей Максимович. Вы хотите революцию делать в нижегородском театре? – и на слове революция Томас посмотрел на Веню так, что тот вдруг ясно понял то, о чем пять минут назад только начал догадываться: что Томас уже в партии эсеров. Той самой, желанной, радикальной, московской партии, которая, говорят, планирует убить великого князя – и это вроде как секрет у них, один на двоих, раз Томас дал ему понять, что Веня не ошибся. И, словно в ответ на его мысли, Введенский продолжил. - Зря вы из Москвы уехали – вот где жизнь! А вы тут погрязли в своих маленьких делах, играете в спасителя Отечества! Я думал, вы просветитель, а сейчас думаю – хорошо, что сгорела ваша пьеса, раз вы дальше своего носа не видите. В новом мире такие, как вы, будут не нужны.
Повисла тишина. Потом зааплодировал Шаляпин.
- Я даже не думал, что будет такой интересный вечер, когда ехал сюда. Думал, правда придется эту занудную пьесу слушать. Леша, прости, я люблю тебя как друга, - он коротко поклонился Горькому. – Но когда ты пытаешься просвещать человечество, меня в сон так и клонит. Лучше б сказки писал, да книжки детские – вот это у тебя получается так, что любо-дорого.
Горький выглядел убитым.
- Это что ж это такое? – растерянно сказал он. – Получается, вот так разочаровал я всех? Я-то думал, я…
- Ты вообще слишком много о себе понимаешь, - пробормотала Екатерина Павловна.
- Да какая там революция, господин Введенский! Что вы за слова такие страшные говорите! Не хочу я никакой революции! Я же просто… просто для народа хотел. Люблю я Россию, вот и хотел…
- Россию любишь, а сам в Италию собрался, - проворчала Екатерина Павловна.
- Да я сам не знаю, как это вышло. Как-то с актрисой этой все быстро получилось, а она заладила про эту Италию, и я… Катя, да ты прости, я же… Да сговорились вы все, что ли, довести меня! – опять рассердился на себя Горький – за то, что так растерялся минутой раньше. – Заговор это, что ли? Знаете, что, господа, расходиться пора. Простите, что мое семейство вам вечер испортило, - угрюмо глянув на сына, сказал Горький. Веня даже не заметил – он смотрел только на Введенского.
И тут, вытерев усы салфеткой, из-за стола встал Толстой.
- Вы уж их всех простите, Лев Николаич, - пробормотал Горький, выпрямляя спину.
- Некого прощать, - спокойно сказал Толстой. – Это я твою рукопись сжег.
Все головы повернулись к нему.
- Я днем первым приехал, нашел пьесу твою и заранее почитать решил, пока ты по делам ездил, - спокойно сказал Толстой. – И такую погань ты написал, что я в сердцах ее и сжег, и еще раз то же самое бы сделал.
- Но Веня же сказал… - пролепетал Горький, но Толстой только рукой махнул.
- Сын твой революцию мечтает делать. Ему хотелось перед господином Введенским себя показать, что он такой храбрый, что отца не испугался, пьесу его спалил, а значит, достоин в их ряды войти.
Веня покраснел как рак.
- Откуда вы знаете? – прошелестел он.
- Это же Толстой, он же знаток человеческих душ, - завороженно проговорил Матвей – и сводные братья впервые за вечер посмотрели друг на друга без злобы.
- Томас, что тебе в революционных кружках-то понадобилось? – впервые за вечер растерялся Шаляпин. Введенский презрительно фыркнул.
- Вам не понять, Кеннет Иванович.
- Да уж куда уж мне.
- Зачем вы мою пьесу сожгли? – подал голос Горький.
- Да потому что она народу повредит. Знаете, что он там понаписал? – Толстой обвел всех суровым взглядом. – Есть ночлежка со всякими нищими людьми, униженными, голодными и потерявшими всякую надежду. И тут к ним зашел странник Лука – добрый, справедливый, он к ним как святой человек приходит. А знаете, чем все кончается? Лука просто исчез, никому ни слова не сказав. Покинул их, оставив без надежды, подыхать и копошиться в своей грязи.
Толстой вдруг уперся огромными кулаками в стол напротив Горького.
- Ты хоть представляешь, что с народом нашим мысль эта сделает? Такие, как эти мальчики-революционеры, далеко не уйдут без тебя, - он кивнул на Введенского и Веню. – Ты их поезду рельсы прокладываешь, дубина. Когда русский человек надежду потеряет, тут ему и конец приходит, и душа у него для всякого зла открывается. Вся наша литература говорила людям, что из любой безнадеги выбраться можно, если душу свою воспитывать. А ты им говоришь – что бы вы ни делали, как бы ни страдали, ни копошились – Бог вас бросит. Вы, босяки, ему не нужны. Ты такой талантливый парень, а до чего дошел? Жену обижаешь, на сына кричишь, к людям недобрый. Это все твои же идеи тебя самого уже точить начали. А пьесе твоей в печке самое место. Если бы ее напечатали – она бы людей отравила. Тебе доверяют, тебя любят. Твои слова миллионам людей бы в душе отпечатались. Ты у них веру и надежду отнял бы. А этого я допустить не могу. Я за этот народ костьми бы своими в землю лег хоть сейчас.
В комнате стояла гробовая тишина. Толстой распрямился, бросил салфетку на стол – и сел обратно.
- А теперь давайте поужинаем наконец, господа. Всем есть охота.
И тут Екатерина Павловна поднялась, тяжело вышла из комнаты – и вернулась с пачкой листов.
- Вот твоя пьеса, Алексей, - тихо сказала он, положив пачку перед потрясенным Горьким. – Я ее перепечатать успела, еще вчера – хотела побыстрей успеть, тебя порадовать. А когда шум поднялся, не сказала, потому что думаю – скажу, а злоумышленник и копию умыкнет. И знаешь что, Леша? Никакая актриса тебя не будет так, как я, любить.
И она села за стол.
- Катя, ты золото, - тихо сказал Горький.
Все смотрели на пачку листов, лежащую перед Горьким, так, будто она сейчас взорвется и разнесет их на куски.
- Я… Я, наверное, пока отложу ее публикацию, раз вы считаете, что так будет лучше, Лев Николаевич, - пробормотал Горький. – Я не во всем с вами согласен, но…
Но Толстой на него даже не взглянул. Он не отводил взгляд от пачки листов.
- Да нет, что уж теперь. Публикуй. Судьбу-то не обманешь. Я хотел, да не смог. Теперь уж, видно, дело решенное, - он обвел всех тяжелым, странно смирным для этого мощного человека в крестьянской рубахе взглядом.
- Это же просто пьеса, Лев Николаич, - негромко сказал Шаляпин, но тот покачал головой.
- Знаете, чем все кончится? Из-за таких вот пьес, из-за таких вот идей люди миллионами гибнуть будут. Царя убьют. Всю нашу историю убьют. Ничего не останется. Да только я уж знаю, что не доживу.
Томас и Веня переглянулись.
- Да бросьте, Лев Николаич, - мягко сказал Шаляпин и зажег новую папиросу. На этот раз никто ему ничего на это не сказал. – Что вы краски сгущаете? Послушайте, все это суета. Мальчики эти революционеры, пьесы – все это так, рябь на воде, а Россия вечно жить будет, - и он вдруг рассмеялся своим богатырским смехом. – Давайте-ка я вам спою что-нибудь, а то скучно сидим, господа.
И с этими словами он сел за пианино и, зажимая зубами папиросу, негромко запел:
… Звезда надежды благодатная,
Звезда любви волшебных дней,
Ты будешь вечно незакатная
В душе тоскующей моей!
Веня опустил голову. Он уже забыл, что этот смешной, толстый, много курящий человек может так петь. Даже сейчас, неразборчивый за папиросой, его голос звучал так причудливо, пронзительно и странно – и звук накрыл их всех, как мягкое облако, перекрывая и вой ветра за окном, и неостановимое тиканье часов.
Cкачать Гори, гори моя звезда бесплатно на pleer.com
Послесловие
Пьеса «На дне» стала крайне популярной и оказала значительное влияние на общество своего времени.
Горький все-таки ушел от жены к актрисе – в том же 1903 году – но в Италию тогда так и не уехал. Впрочем, Италия его еще дождется – он проведет там и время с 1906 по 1913, и все двадцатые годы.
Матвей Бомар стал знаменитым актером МХАТа – но в пьесах Горького играть отказывался. На его спектаклях часто можно было увидеть Шаляпина – в первом ряду. С Горьким Матвей больше не встречался.
Томас Введенский и Вениамин Горький стали видными деятелями революции.
Лев Толстой умер в 1910 году на станции Астапово – так и не дожив до Октябрьской революции.
Екатерина Павловна после расставания с Горьким уехала в Париж, но после революции вернулась и стала одной из глав советского Красного креста.
Максим Горький провел двадцатые годы на Капри, и революционное правительство уже начало сомневаться в его верности идеалам свободы и равенства, и задумалось, уж не осуждает ли Горький новый режим. И тогда его сын Вениамин, видный деятель ЦК партии, твердо заявил, что его отец всю жизнь был самым верным, горячим и преданным сторонником революции. и Сталин, смягчившись, лично прислал Горькому приглашение вернуться на родину – что Горький и сделал.
В 1934 году Вениамин скончался от простуды. В 1936 году Горький после визита на могилу единственного сына простудился на холодной ветреной погоде, заболел и умер. Обстоятельства смерти обоих до сих пор считаются подозрительными – уж как-то слишком немилосердна была к ним простуда.
Пьеса «На дне» до сих пор входит в школьную программу.
До сих пор горю этой историей, как олимпийский факел. Жанр: детектив, ХАОСЪ с интригою и разоблачениемъ.
Пэйринг: Том Хиддлстон/Бен Уишоу (
) , Кеннет Брана/Мэтт Бомер ( ) НАМ НЕЛОВКО (с) Ворнинг: вольное обращение с биографией Горького, датами, историей России и фактами, а также Крис Хемсворт в роли Льва Толстого.
Краткое содержание: Максим Горький в 1903 году собрал гостей и хотел прочесть им свою пьесу "На дне" - и тут оказалось, что рукопись исчезла.
В ролях:
ЧРЕЗВЫЧАЙНО неловко. Фото прилагаются.Максим Горький
УСЫ ЕСТЬ? ЕСТЬ!
Вениамин, сын Горького
Томас Введенский, молодой модный режиссер МХАТа
Матвей БомАр, актер
Кеннет Шаляпин, знаменитый певец
Жена Горького, Екатерина Павловна
Как Ромола Гэри ухитрилась стать матерью Бена Уишоу - понятия не имею
А ТАКЖЕ
Лев Толстой, писатель
ПРОСТО ПРЕДСТАВЬТЕ НА НЕМ БОРОДУ, РУБАХУ И МЕГА-БРОВИ
И пьеса «На дне»
В роли самой себя
И вот как было дело.
ГОРЬКИЙ: НА САМОМ ДНЕ1903 год, Нижний Новгород,
Будучи в Москве, Горький зашел к Шаляпину с этой идеей, но тот был не в восторге – тащиться в Нижний непонятно зачем – пока Горький из вежливости не выдал: «Жена вам кланяться велит, и сын привет передает».
- А, сын? – оживился Шаляпин. – Уже большой, наверное. Сколько там мальчику-то уже? Небось, двадцать один есть.
- Будет одиннадцатого мая.
- Вот после одиннадцатого мая и приеду, - смягчился Шаляпин и тут же записал себе напоминание в специальный календарь, где отмечал, когда знакомым мальчикам исполнится двадцать один.
Вениамин Горький, между тем, терпеть не мог Шаляпина – как и всех остальных представителей искусства, культуры, буржуазии и царского режима, включая собственного отца, который казался Вениамину одиозной фигурой – живет как буржуй, а сам понимание народной души изображает! В душе Венечки зрела революция – и больше всего на свете он мечтал вступить в недавно, в 1902 году образованную боевую организацию партии эсеров под руководством Азефа. Вот где жизнь! Вот где настоящие дела! Путь России в светлое будущее лежит только через убийство сытых, ленивых министров, богатеев и – в перспективе – царя, в этом Венечка был убежден.
Узнав об этом, Горький пришел в ужас и отчасти потому в Нижний из Москвы и уехал – чтоб держать сына подальше от этих богомерзких личностей, чего Венечка ему не простил и теперь дулся как мог, сидя в Нижнем.
Помимо этого ужасного Шаляпина, который перед всеми изображает, что великий певец и все теперь должны от этого умереть от счастья (по мнению Венечки, он бы и сам так же спел, если бы комплекции был более корпулентной), папаша пригласил лицемерного Толстого, который, как и папаша, любил изображать любовь к народу, и еще позвал красивого режиссера Введенского из Москвы, который вдруг явился – чем вызвал у Венечки раздражение, которого тот и сам не понимал – с синеглазым актером немужественного вида. Венечка очень сомневался в мужественности своего собственного вида, поэтому себе подобных терпеть не мог. Если бы красивый режиссер один приехал, куда лучше бы было – тот, конечно, буржуй и прожигатель жизни, но хоть смотреть приятно.
А Горький между тем с нетерпением ждал приезда гостей. Сын последнее время стал невыносимым, жена тоже – была ведь Катерина всегда и верной секретаршей, и соратником, и другом, а тут разом озлобилась, как будто что-то подозревать начала. Волком смотрит, даже перепечатывает новые работы на машинке нехотя, словно забыла, за какого гения замуж вышла. Неблагодарные они, женщина, что тут скажешь.
И вот, наступило двадцать пятое августа.
После суетного дня приезда вечером гости собрались за столом в большой гостиной – с картинами на стенах, старым пианино, прелестной карикатурой «Чем я виновата, что люблю солдата» (Горький повесил ее над диваном назло жене – она ее терпеть не могла) и новенькой модной мебелью в стиле модерн. Горький собирался читать свою пьесу гостям перед ужином – жена говорила, что надо бы после, но по мнению Горького люди сытые склонны к душевной лени и не воспримут так остро всех перипетий его скандального сочинения. Гости поглядывали в сторону буфетной со старательно скрываемым аппетитом и ждали, когда автор начнет чтение.
И вот, Горький вышел в кабинет, где в верхнем ящике стола лежала рукопись – и понял, что ее там нет.
Он посмотрел на столе. Под столом. В других ящиках. На полке, за подарочным набором мясных вертелов. Нету.
А гости ждут в гостиной.
- Венечка! – крикнул Горький, и сын нехотя, нога за ногу, притащился на зов. Он любил, чтобы его называли Вениамин. – Ты случайно не брал «На дне»?
Венечка красноречиво фыркнул.
- Тогда опроси прислугу – кто прибирался в моей комнате? Пару часов назад я проверял, рукопись была тут.
- Пап, у нас одна прислуга. Кухарка, она же горничная.
- Вот ее и спроси! – рявкнул Горький.
Услышав шум, пришла Екатерина Павловна, все втроем они еще поискали рукопись и расспросили кухарку – безрезультатно. И тогда Горький понял: рукопись похитил кто-то из гостей. И приказал запереть все двери в доме, потому что – увы – он не успел снять с рукописи копию: точнее, Екатерина Павловна не успела, копуша несчастная! – и то, что пропало, было единственным существующим экземпляром «На дне».
А тем временем в гостиной Шаляпин нетерпеливо барабанил пальцами по столу. Его – очевидно, без всякого умысла – посадили прямо напротив Томаса Введенского, с которым у них, кхм, ну, было. В Москве. Долго было. А потом Томас, нервическая натура, Шаляпину поднадоел – он и сам нервическая натура, ему нужен кто-то надежный, предсказуемый – ну, или милые мальчики которым-уже-двадцать один. В одном человеке данные качества никогда не сочетались: Шаляпин когда-то – глупость – решил, что найдет все это в Томасе, но ошибся, и теперь сидеть напротив него было мучительно неловко. А Томас хоть бы что – и в ус не дует. Да еще такого актера хорошенького из Москвы привез, несколько старше любимого возраста сэра Шаляпина, но зато какие глазки синие, уму непостижимо. Томас, шельма, времени даром не терял. Было у Томаса и хорошенького актера с чудовищным псевдонимом Матвей БомАр что-нибудь или пока нет, даже наметанный глаз сэра Шаляпина определить не мог – но даже если нет, наверняка все к тому и двигалось.
- Знаете, а я совсем забыл-с, - сказал сэр Шаляпин, поднимаясь из-за стола. – У меня же концерт в Консерватории. Поеду, пока не опоздал.
- Но Кеннет Иванович, вы же в Нижнем, а Консерватория в Москве, - легким тоном сказал Томас. Красивый актер улыбнулся во весь рот, чем привел сэра Шаляпина в бешенство.
- Как раз успею, если выеду пораньше. Счастливо оставаться, господа. С хозяевами по дороге попрощаюсь – они, кажется, возвращаться не собираются и ужином нас не покормят. Всего хорошего, Лев Николаевич.
Лев Толстой сонно кивнул ему, и Шаляпин спустился по лестнице, взял пальто и дернул дверь.
Дверь была заперта.
Он дернул еще раз.
- Простите, Кеннет Иванович. Вернитесь в гостиную, - сказал бледный Горький, выходя из соседней комнаты. – У нас чрезвычайное происшествие.
Заинтригованный Шаляпин вернулся обратно, в комнату вернулись все члены семьи Горького, и тот трагически объявил:
- Господа, «На дне» пропало.
- Какой ужас! – ахнули все.
- Мы должны немедленно заняться поисками. Я уверен – рукопись не покидала дом. И я уверен – взял ее кто-кто из вас! – Горький повысил голос, все больше входя в раж. Его великая пьеса! Пропала! Его прелесть пропала!
И он понесся по десятому разу перепроверить ящики стола.
- А мы ужинать-то будем сегодня? – вдруг громко спросил Толстой, шевеля бровями.
- Полноте, Лев Николаевич, тут такая трагедия-с, - пробормотал Томас, мысленно леденея от того, что спорит с великим писателем, который к тому же, судя по комплекции, может скрутить его одной рукой в бараний рог.
Но Толстой ответил неожиданно добродушно.
- Распорядитесь, голубчик, на кухне, чтоб сюда покушать принесли.
Томас хотел было сказать, что он не прислуга, а модный молодой режиссер, но, посмотрев на Толстого, молча пошел на кухню.
А Шаляпин между тем как бы невзначай сел рядом с Матвеем.
- Ну, как поживаете, молодой человек? – спросил он бодрым голосом, который держал для старушек, поклонниц, а также мальчиков, которым уже есть двадцать один.
Матвей нервно огляделся и как-то криво улыбнулся – как будто Шаляпин застал его врасплох, хотя тот ведь еще заранее на него смотрел с интересом, можно было и пораньше догадаться!
- Хорошо. Играю в театре, - брякнул он, и Шаляпин засмеялся низким грудным смехом.
- А я пою потихоньку. Знаете, возьмите мою визитную карточку на всякий случай. Свяжитесь со мной, если вам вдруг что-нибудь понадобится.
- Например что? – все так же растерянно брякнул Матвей БомАр – как будто прямо первый раз замужем, что с таким-то псевдонимом и в порочной московской среде вряд ли было возможно. Шаляпин растрогался и разозлился одновременно.
- Участливое плечо. Или билет на мой концерт. Для вас устрою из первых рук, - интимным голосом сказал Кеннет Иванович.
Матвей открыл рот. Потом закрыл. То, какую он дурочку валял, уже начало бы раздражать, если бы не его прекрасные бирюзовые глаза, которые смотрели на Кеннета Ивановича, как чистой воды сапфиры. Повторив это сравнение про себя, Кеннет Иванович вздохнул и подумал, что стареет.
Он бы с удовольствием продолжил такую интересную беседу – но тут с первого этажа раздался такой пронзительный женский вопль, что сэр Шаляпин уронил лорнет, Матвей вскочил, Толстой нахмурил свои необъятные брови, а Томас, который как раз возвращался в комнату, стукнулся головой о притолоку.
Все бросились вниз.
Кричали из кухни. Это была кухарка. Она открыла заслонку печки, чтобы подогреть ужин, и нашла в печке обожженные остатки пачки листов. Слов разобрать было уже нельзя, да кухарка и читать не умела, но сразу поняла: это та самая пьеса, которую искал хозяин.
***
Все влетели в кухню, толкаясь в дверях. Кухарка вопила во весь голос.
- Алексей Максимыч, родненький! Не погубите! Это не я, не жгла я никакие бумажки, вот вам крест, я не знаю, откуда они взялися-то тут!
Горький, белый как мел, смотрел на кучку золы, которая осталась от его пьесы. До этого он думал, что это все шутка, что кто-то решил разыграть его и все. Но это… это уже поступок злобный, безжалостный, и он знал в доме только одного человека, кто мог такое сотворить. Горький обернулся, схватил Венечку за воротник и, брызжа слюной, завопил:
- Это ты! Ты, паршивец! Не отпирайся, сам знаю, кому еще! Я знал, что ты до виселицы дойдешь со своими дружками, но чтоб такое…. Как ты мог, паскуда ты такая!
- Не трогай сына, изверг! – пронзительно крикнула Екатерина Павловна, отдирая руки мужа от безвольного перепуганного Венечки. – Тиран! – потом пригладила волосы и выдавила милую улыбку. – Господа, вернемся в гостиную, нечего тут толпиться. А ты, Машенька, не плачь, никто тебя ни в чем не винит. Раз Алексею Максимычу так его писанина дорога, следил бы за ней получше, - и, гордо взмахнув юбками, Екатерина Павловна вышла из кухни.
В гостиной все так же сидел Толстой и наворачивал стерлядь – стараниями Екатерины Павловны угощение наконец оказалось на столе. Лев Николаич отличался мужицкой стойкостью характера и, по общему мнению, был слишком великий человек, чтоб обращать внимание на то, что происходит вокруг.
Все расселись по местам, и повисло тягостное молчание.
- А я все равно знаю, что это ты, - упрямо сказал Горький сыну, зыркая на него через стол. – Мало я тебя порол. Жалел. Зря.
Екатерина Павловна хлопнула рукой по столу. У нее было лицо женщины доведенной, и все притихли. По всему было видно - начинался скандал.
- Алексей, хватит! Как же я устала от всего этого! Веня и так от рук отбился, а ты еще добавляешь! Вообще сыном не интересуешься, только театром своим и пьесами проклятыми!
- Да кто виноват, что сын у меня такой паскудник! – рявкнул Горький.
Екатерина Павловна уперлась руками в стол. Она была дочь купца, но в ее позе сейчас было что-то от разозленной деревенской бабы, и в этом было нечто настолько угрожающее, что все затаили дыхание.
- А знаете что я думаю? – вдруг сказал Томас Введенский – как будто хотел отвлечь внимание на себя, пока не разразилась семейная драма. Лицо у него было такое комически решительное, что Шаляпин приподнял брови. Он сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и с интересом следил за происходящим. – Я думаю, вы сами свою пьесу сожгли!
Горький был так поражен, что, кажется, забыл и про жену, и про сына.
- Да вы что? С ума сбрендили?
- Я уверен, у вас есть еще одна копия. А эту вы сожгли, чтоб устроить громкий скандал. Собрали в доме уважаемых людей, поставили все вверх дном, а потом появитесь со своей невредимой пьесой, как по волшебству, и тут-то все у вас и начнут рвать ее из рук. К нам такое из Европы пришло, лет пять назад. Называется реклам.
Горький покраснел так, будто его сейчас хватит удар.
- Да вы… - выдавил он, хватая ртом воздух. – Да я вас… Да вы кто такой! Модный режиссер, а ни одной толковой пьесы еще не поставил! Все ваш богатый папенька-купец и его денежки! Я, думаешь, почему тебя, хлыща, позвал? Потому что ты вокруг своих бездарных постановочек умеешь шумиху поднимать, а мне шумиха как раз и нужна! На что ты еще годен! Тоже мне, Станиславский!
Томас побледнел. Ему попали в больное место.
- Скандал-с, - констатировал сэр Шаляпин из своего кресла.
И тут раздался громкий голос Екатерины Павловны.
- Мальчика обвиняешь, на гостей бросаешься, святоша недоделанный, а сам в будущем месяце, после открытия театра твоего проклятущего, с актриской в Италию сбежать собираешься, - звенящим голосом сказала она. – Думал, я не знаю?
Тишина повисла такая, что слышно было, как за окном подвывает ветер.
- Да как ты смеешь перед гостями меня ославить! – взревел Горький, вращая глазами. – Дура ты этакая!
И тут, с грохотом отодвинув стул, из-за стола поднялся Матвей Бомар.
- А знаете что? Я жалею, что приехал, - дрогнувшим голосом сказал он.
Все повернулись к нему. Его-то сюда вообще не приглашали, Томас сам его с собой притащил – так что слышать такое было странно.
- Я всю жизнь мечтал на вас посмотреть, - не отводя от Горького взгляда (сапфировых глаз, мысленно прибавил Кеннет Иванович), сказал Матвей. – С тех пор, как моя мама мне рассказала, кто мой отец.
На этот раз подавился стерлядью даже Толстой, и выскочившая из-за двери заплаканная кухарка начала хлопать его по спине. Остальные были так поражены, что даже не повернулись.
- Помните Лену Бехтереву из старших классов гимназии? – тихо сказал Матвей. – Помните, как она вам сказала, что ребенка ждет, а вы на ней жениться не захотели?
Сэру Шаляпину на колено упал столбик пепла от папиросы – но он даже не заметил.
- Двойной скандал-с, - пробормотал он.
- Она мне все ваши книги читала, когда вы известным стали. Я их больше всего на свете любил – Данко, старуху Изергиль. Мечтал, как однажды вас встречу и какой вы будете. Вы не представляете, сколько мне пришлось интриговать и притворяться, чтоб к вам в дом попасть.
- Интриговать и притворяться, значит? – негромко сказал Томас, глядя на него. – Прелестно.
- Тройной скандал-с, - вставил сэр Шаляпин, на этот раз – не без удовлетворения.
- И знаете что? Вы меня разочаровали. Я вам даже благодарен, что вы избавили меня от иллюзий.
- И что? Ты денег просить явился? – сказал Горький, грубее, чем собирался – чтобы заглушить ужас от того, что он только что заметил, как во многом это лицо похоже на его собственное, только красивее, конечно, красивее – Лена Бехтерева была прелестным существом.
- Ничего мне от вас не надо. Просто в глаза вам хотел посмотреть. Прощайте. И знаете что? Мне все равно, что там случилось с вашей пьесой, - отрывисто сказал Матвей и пошел к двери - но Шаляпин с ловкостью, неожиданной для такого крупного человека, поймал его за локоть.
- Останься, там все двери заперты, - негромко сказал он. И Матвей с непонятным облегчением подумал – кто я такой, чтоб спорить с великим Шаляпиным.
- На семью ополчился, а сам-то, - негромко сказал Веня, исподлобья глядя на отца. – Разращенные буржуазные нравы. Позор, отец. Вот Гегель, например, говорит, что…
Горький опустился за стол и обхватил руками голову.
- И знаешь что? – Веня решил закрепить успех. – Ты хоть смотри, кого в дом приглашаешь! Шаляпин не приезжал-не приезжал, а потом как мне 21 стукнул – он тут как тут! Ты не слушаешь, пап, что про него люди говорят? Так послушай!
Шаляпин достал новую папироску и улыбнулся.
- Продолжай, мальчик, ты так раскраснелся, смотреть приятно.
Веня зло зыркнул на него, но продолжил:
- Введенский еще ничего не сделал, а уже модный режиссер, да еще этого мошенника притащил! А Толстой - сам весь такой народный, а крестьянок лапает, вон, вон, глядите, где его рука!
Все посмотрели на Толстого. После того, как его спасли от удушения стерлядью, он кухарку так и не отпустил, и та теперь стояла рядом с ним, воркуя «Кушайте, кушайте, Лев Николаич», а его рука оглаживала ее широкое крестьянское бедро.
- Вы, папа, откуда знаете, что это не Толстой подговорил кухарку рукопись сжечь? – разошелся Венечка.
- Судя по композиции, которую мы видим - разве что кухарка случайно закатала рукопись в пирожок и Лев Николаич случайно ее съел, - весело сказал Шаляпин, и все засмеялись.
Веня разозлился – и ушел, хлопнув дверью, в буфетную: курить в окошко.
***
Когда вслед за ним в буфетную вышел Введенский, Веня готов был спихнуть его с лестницы – но, конечно, не спихнул.
- Я вас понимаю, - вдруг сказал Введенский, тоже доставая папиросы. - Я такой же, как вы. Думаю, России давно уже нужны новые герои и новые пьесы, а не благостные сочинения господина Толстого и не псевдо-смелые идеи вашего отца. Но как можно говорить об этом в таком доме и таком обществе, разве они поймут? Будьте поосторожнее.
- Да что ты можешь знать! - Веня нервно закурил и от запальчивости перешел на ты. - Живешь в столице, катаешься как сыр в масле. Ты хоть раз простой народ видел? Ты с рабочим хоть рядом стоял?
И в этот момент в буфетную вышел Шаляпин – Екатерина Павловна очнулась от происходящего и велела ему не дымить в комнате, а идти курить в окно буфетной. И он услышал последние слова Вени.
- Он стоял рядом с рабочими куда чаще, чем ты думаешь, - зажимая зубами папиросу, сказал Шаляпин. - Ты бы поостерегся, Вениамин. Ты не знаешь, кто это. Если бы твой папа знал, каких вольных товарищей приглашает к себе в дом…
И он подчеркнул слово «вольных» так по-особенному, что у Вени захолонуло сердце. А что, если этот господин Введенский из…
Он только собирался спросить – но Томас уже побледнел в пятый раз за вечер и вышел из буфетной, выбросив не начатую папиросу в окно.
А между тем в гостиной Екатерина Павловна волком смотрела на Матвея. Даже то, что муж ее собирается сбежать с актрисой в Италию, не задело ее так, как то, что он так постыдно отказался отвечать за грехи молодости и никакого раскаяния не выказал. И как у этого юноши совести хватило к ним в дом явиться?
- Знаете что? Мне надоело. Я для тебя уже давно просто печатная машинка, Леша. Я уезжаю в Москву, к маме, - звенящим голосом сказала Екатерина Павловна. – Не могу больше в этом доме находиться.
- Не надо, Екатерина Павловна. Это мне надо уехать, - встал Матвей.
- Да нет, пусть проваливает отсюда! – рявкнул Горький. Все на него ополчились, а жена, которая должна его во всем поддерживать, вдруг тоже начала будто ускользать из рук. – Это ты ее сожгла, да? Только бы мне назло!
Он хотел схватить жену за плечо, но Матвей его оттеснил, и держал, пока жена кричала ему:
- Тебе твои бумажки важнее, чем мы все! И знаешь что? Твоя пьеса драгоценная – просто безнадега, я бы ее сама сожгла!
Горький наконец вырвался из хватки Матвея и хотел было уже броситься и схватить жену за шею – мысль о погибшей пьесе застила все – и тут на него бросился Веня, вернувшийся из буфетной с остальными.
- Не смей на маму руку поднимать! – крикнул он. – Это я, я твою пьесу сжег, ясно? И еще раз бы это сделал!
По комнате прокатился вздох. Горький моргнул и опустился за стол, будто из него выпустили воздух.
- Я тебя убью, - спокойно сказал он сыну. – Я этой пьесой Россию изменить мог.
- Вряд ли, - вдруг ледяным тоном сказал Введенский. – Смешные у вас представления о России, Алексей Максимович. Вы хотите революцию делать в нижегородском театре? – и на слове революция Томас посмотрел на Веню так, что тот вдруг ясно понял то, о чем пять минут назад только начал догадываться: что Томас уже в партии эсеров. Той самой, желанной, радикальной, московской партии, которая, говорят, планирует убить великого князя – и это вроде как секрет у них, один на двоих, раз Томас дал ему понять, что Веня не ошибся. И, словно в ответ на его мысли, Введенский продолжил. - Зря вы из Москвы уехали – вот где жизнь! А вы тут погрязли в своих маленьких делах, играете в спасителя Отечества! Я думал, вы просветитель, а сейчас думаю – хорошо, что сгорела ваша пьеса, раз вы дальше своего носа не видите. В новом мире такие, как вы, будут не нужны.
Повисла тишина. Потом зааплодировал Шаляпин.
- Я даже не думал, что будет такой интересный вечер, когда ехал сюда. Думал, правда придется эту занудную пьесу слушать. Леша, прости, я люблю тебя как друга, - он коротко поклонился Горькому. – Но когда ты пытаешься просвещать человечество, меня в сон так и клонит. Лучше б сказки писал, да книжки детские – вот это у тебя получается так, что любо-дорого.
Горький выглядел убитым.
- Это что ж это такое? – растерянно сказал он. – Получается, вот так разочаровал я всех? Я-то думал, я…
- Ты вообще слишком много о себе понимаешь, - пробормотала Екатерина Павловна.
- Да какая там революция, господин Введенский! Что вы за слова такие страшные говорите! Не хочу я никакой революции! Я же просто… просто для народа хотел. Люблю я Россию, вот и хотел…
- Россию любишь, а сам в Италию собрался, - проворчала Екатерина Павловна.
- Да я сам не знаю, как это вышло. Как-то с актрисой этой все быстро получилось, а она заладила про эту Италию, и я… Катя, да ты прости, я же… Да сговорились вы все, что ли, довести меня! – опять рассердился на себя Горький – за то, что так растерялся минутой раньше. – Заговор это, что ли? Знаете, что, господа, расходиться пора. Простите, что мое семейство вам вечер испортило, - угрюмо глянув на сына, сказал Горький. Веня даже не заметил – он смотрел только на Введенского.
И тут, вытерев усы салфеткой, из-за стола встал Толстой.
- Вы уж их всех простите, Лев Николаич, - пробормотал Горький, выпрямляя спину.
- Некого прощать, - спокойно сказал Толстой. – Это я твою рукопись сжег.
Все головы повернулись к нему.
- Я днем первым приехал, нашел пьесу твою и заранее почитать решил, пока ты по делам ездил, - спокойно сказал Толстой. – И такую погань ты написал, что я в сердцах ее и сжег, и еще раз то же самое бы сделал.
- Но Веня же сказал… - пролепетал Горький, но Толстой только рукой махнул.
- Сын твой революцию мечтает делать. Ему хотелось перед господином Введенским себя показать, что он такой храбрый, что отца не испугался, пьесу его спалил, а значит, достоин в их ряды войти.
Веня покраснел как рак.
- Откуда вы знаете? – прошелестел он.
- Это же Толстой, он же знаток человеческих душ, - завороженно проговорил Матвей – и сводные братья впервые за вечер посмотрели друг на друга без злобы.
- Томас, что тебе в революционных кружках-то понадобилось? – впервые за вечер растерялся Шаляпин. Введенский презрительно фыркнул.
- Вам не понять, Кеннет Иванович.
- Да уж куда уж мне.
- Зачем вы мою пьесу сожгли? – подал голос Горький.
- Да потому что она народу повредит. Знаете, что он там понаписал? – Толстой обвел всех суровым взглядом. – Есть ночлежка со всякими нищими людьми, униженными, голодными и потерявшими всякую надежду. И тут к ним зашел странник Лука – добрый, справедливый, он к ним как святой человек приходит. А знаете, чем все кончается? Лука просто исчез, никому ни слова не сказав. Покинул их, оставив без надежды, подыхать и копошиться в своей грязи.
Толстой вдруг уперся огромными кулаками в стол напротив Горького.
- Ты хоть представляешь, что с народом нашим мысль эта сделает? Такие, как эти мальчики-революционеры, далеко не уйдут без тебя, - он кивнул на Введенского и Веню. – Ты их поезду рельсы прокладываешь, дубина. Когда русский человек надежду потеряет, тут ему и конец приходит, и душа у него для всякого зла открывается. Вся наша литература говорила людям, что из любой безнадеги выбраться можно, если душу свою воспитывать. А ты им говоришь – что бы вы ни делали, как бы ни страдали, ни копошились – Бог вас бросит. Вы, босяки, ему не нужны. Ты такой талантливый парень, а до чего дошел? Жену обижаешь, на сына кричишь, к людям недобрый. Это все твои же идеи тебя самого уже точить начали. А пьесе твоей в печке самое место. Если бы ее напечатали – она бы людей отравила. Тебе доверяют, тебя любят. Твои слова миллионам людей бы в душе отпечатались. Ты у них веру и надежду отнял бы. А этого я допустить не могу. Я за этот народ костьми бы своими в землю лег хоть сейчас.
В комнате стояла гробовая тишина. Толстой распрямился, бросил салфетку на стол – и сел обратно.
- А теперь давайте поужинаем наконец, господа. Всем есть охота.
И тут Екатерина Павловна поднялась, тяжело вышла из комнаты – и вернулась с пачкой листов.
- Вот твоя пьеса, Алексей, - тихо сказала он, положив пачку перед потрясенным Горьким. – Я ее перепечатать успела, еще вчера – хотела побыстрей успеть, тебя порадовать. А когда шум поднялся, не сказала, потому что думаю – скажу, а злоумышленник и копию умыкнет. И знаешь что, Леша? Никакая актриса тебя не будет так, как я, любить.
И она села за стол.
- Катя, ты золото, - тихо сказал Горький.
Все смотрели на пачку листов, лежащую перед Горьким, так, будто она сейчас взорвется и разнесет их на куски.
- Я… Я, наверное, пока отложу ее публикацию, раз вы считаете, что так будет лучше, Лев Николаевич, - пробормотал Горький. – Я не во всем с вами согласен, но…
Но Толстой на него даже не взглянул. Он не отводил взгляд от пачки листов.
- Да нет, что уж теперь. Публикуй. Судьбу-то не обманешь. Я хотел, да не смог. Теперь уж, видно, дело решенное, - он обвел всех тяжелым, странно смирным для этого мощного человека в крестьянской рубахе взглядом.
- Это же просто пьеса, Лев Николаич, - негромко сказал Шаляпин, но тот покачал головой.
- Знаете, чем все кончится? Из-за таких вот пьес, из-за таких вот идей люди миллионами гибнуть будут. Царя убьют. Всю нашу историю убьют. Ничего не останется. Да только я уж знаю, что не доживу.
Томас и Веня переглянулись.
- Да бросьте, Лев Николаич, - мягко сказал Шаляпин и зажег новую папиросу. На этот раз никто ему ничего на это не сказал. – Что вы краски сгущаете? Послушайте, все это суета. Мальчики эти революционеры, пьесы – все это так, рябь на воде, а Россия вечно жить будет, - и он вдруг рассмеялся своим богатырским смехом. – Давайте-ка я вам спою что-нибудь, а то скучно сидим, господа.
И с этими словами он сел за пианино и, зажимая зубами папиросу, негромко запел:
… Звезда надежды благодатная,
Звезда любви волшебных дней,
Ты будешь вечно незакатная
В душе тоскующей моей!
Веня опустил голову. Он уже забыл, что этот смешной, толстый, много курящий человек может так петь. Даже сейчас, неразборчивый за папиросой, его голос звучал так причудливо, пронзительно и странно – и звук накрыл их всех, как мягкое облако, перекрывая и вой ветра за окном, и неостановимое тиканье часов.
Cкачать Гори, гори моя звезда бесплатно на pleer.com
Послесловие
Пьеса «На дне» стала крайне популярной и оказала значительное влияние на общество своего времени.
Горький все-таки ушел от жены к актрисе – в том же 1903 году – но в Италию тогда так и не уехал. Впрочем, Италия его еще дождется – он проведет там и время с 1906 по 1913, и все двадцатые годы.
Матвей Бомар стал знаменитым актером МХАТа – но в пьесах Горького играть отказывался. На его спектаклях часто можно было увидеть Шаляпина – в первом ряду. С Горьким Матвей больше не встречался.
Томас Введенский и Вениамин Горький стали видными деятелями революции.
Лев Толстой умер в 1910 году на станции Астапово – так и не дожив до Октябрьской революции.
Екатерина Павловна после расставания с Горьким уехала в Париж, но после революции вернулась и стала одной из глав советского Красного креста.
Максим Горький провел двадцатые годы на Капри, и революционное правительство уже начало сомневаться в его верности идеалам свободы и равенства, и задумалось, уж не осуждает ли Горький новый режим. И тогда его сын Вениамин, видный деятель ЦК партии, твердо заявил, что его отец всю жизнь был самым верным, горячим и преданным сторонником революции. и Сталин, смягчившись, лично прислал Горькому приглашение вернуться на родину – что Горький и сделал.
В 1934 году Вениамин скончался от простуды. В 1936 году Горький после визита на могилу единственного сына простудился на холодной ветреной погоде, заболел и умер. Обстоятельства смерти обоих до сих пор считаются подозрительными – уж как-то слишком немилосердна была к ним простуда.
Пьеса «На дне» до сих пор входит в школьную программу.
@темы: Кеннет Брана, Life stuff, Том Хиддлстон, Пожалуйста, сыграйте нам, мистер Музыкант!, Travels
-
-
12.01.2015 в 17:03...а что такое "плотбанни"?
-
-
12.01.2015 в 17:09пейринг Рэйфа с Ромолой интересный, сын у них прекрасный. Хотя очень жаль, что Горькому не досталось мальчика.
не могу больше. оказалась вместе с вами на самом дне. это печально, но там хорошо.
-
-
12.01.2015 в 17:28-
-
12.01.2015 в 17:33Бабушка Фергюсон нашла дедушку с крепкой печенью, ЗНАЕТЕ, МЫ В НИЖНЕМ ПОНЯЛИ, ЧТО ЭТО УЖЕ ПОСЛЕДНЯЯ СТАДИЯ - КОГДА ДАЖЕ ДНО УЖЕ УКРАЛИ
_Lucky_,
-
-
12.01.2015 в 17:39-
-
12.01.2015 в 17:41-
-
12.01.2015 в 17:42Остальное - невыразимо прекрасно
-
-
12.01.2015 в 17:46Это совершенно чудесно! Смеялась уже на кастинге, а потом они в воображении так отлично расселись, и понеслааась!
И стилистика, стилистика - мммммм!!
Все раскрылись, все ружья выстрелили, Толстой - столп. =)))
Спасибо!
-
-
12.01.2015 в 17:58-
-
12.01.2015 в 18:11*печенька*, АБСОЛЮТНО! Я ТОЖЕ НАШ ФАНАТ!
Кицуне, ДА! Понимаете, мы подумали - доколе ему стоять столбом, пусть растет как актер!
Loreleia, Очень-очень рада!!!!!!
Talie,
-
-
12.01.2015 в 18:16вчера прочитала наметки
читать дальше
-
-
12.01.2015 в 18:17-
-
12.01.2015 в 18:29-
-
12.01.2015 в 18:33-
-
12.01.2015 в 18:33-
-
12.01.2015 в 19:10-
-
13.01.2015 в 00:01Почему? Да хотя бы потому, что нельзя_так_просто(с), двадцать первый век к этому не тяготеет.
Яркое,в общем, впечатление. Вам бы таки публиковаться, ма шери. Прекрасное же. Непрерывно)
-
-
13.01.2015 в 00:54-
-
13.01.2015 в 06:51-
-
13.01.2015 в 08:40-
-
13.01.2015 в 10:50Куклёныш))), СПАСИБО ВАМ, ДРУЖОЧЕК!!!!!
Sumeragi Subaru, Потому что если ты не идешь ко дну, дно начинает идти к тебе!
reda_79, Спасибо!!!!!!
-
-
13.01.2015 в 18:01-
-
13.01.2015 в 18:56P.S. Крис Хемсвортович Толстой, я ваша навеки!
-
-
13.01.2015 в 19:08-
-
13.01.2015 в 21:09Так хорошо, и смешно, и славно, - и так плохо
Я ведь почти поверила, что пьеса сгорит, гильотина остановится, Лев Николаевич всех спасёт, и всё, всё будет хорошо.
Но увы. Некоторые рукописи совсем не желают гореть
-
-
13.01.2015 в 23:03The Sh@dow, Да, понимаете, никогда еще Лев Толстой не был секс-символом Руси! А вот!
Arisu_krd,
Ни-Аптерос, Да-да, знаете, дружок, я тоже до конца надеялась, что пьеса не выживет
-
-
13.01.2015 в 23:05-
-
13.01.2015 в 23:29Это гениально! Рыдала от хохота и зачитывала отдельные перлы подруге
Люблю вас с силой тысячи солнц!
-
-
13.01.2015 в 23:42-
-
14.01.2015 в 12:31Laiquend, С нетерпением ждем возможности сделать то же самое втроем!!!!!